Дети Ананси - Страница 47

Толстый Чарли беспокойно оглядел склон горы: от самой мысли, что в одной из этих пещер сидит где-нибудь, покачиваясь в скрипящем кресле-качалке, отец — сидит, сдвинув на затылок фетровую шляпу, потягивает бурый эль из банки и прикрывает зевок рукой в лимонно-желтой перчатке, — становилось не по себе.

— Кто? Что?

— По-твоему, он здесь?

— Кто?

— Мой отец.

— Твой отец?

— Да, Ананси.

Обезьяна в ужасе запрыгнул на валун и распластался по камню, его взгляд заметался из стороны в сторону, точно он высматривал готовый вот-вот налететь смерч.

— Ананси? Он здесь?

— Я об этом и спрашивал, — возразил Толстый Чарли.

Схватившись ногой за какой-то выступ, Обезьяна внезапно перевернулся и свесился вниз головой, так что его физиономия уставилась вверх ногами в лицо Толстого Чарли.

— Я иногда возвращаюсь в большой мир, — сказал он. — Там говорят: «Обезьяна, Обезьяна, приди, мудрый Обезьяна. Приходи, мы припасли для тебя персики. И орехи. И личинки. И инжир».

— Мой отец здесь? — терпеливо спросил Толстый Чарли.

— У него нет пещеры, — отозвался Обезьяна. — Будь у него пещера, я бы знал. Наверное, знал бы. Может, у него была пещера, а я забыл. Если дашь персик, мне будет легче вспомнить.

— У меня с собой ничего нет, — сказал Толстый Чарли.

— Никаких персиков?

— Совсем ничего.

Качнувшись, Обезьяна вновь оказался на валуне и одним прыжком исчез, а Толстый Чарли пошел дальше по каменистой тропе. Солнце спустилось, висело теперь почти вровень с тропой и горело темно-оранжевым. Утомленные лучи забирались в пещеры, показывая, что каждая из них обитаема. В этой — с серой шкурой и смотрит близоруко, наверное, Носорог. А в этой — цвета гнилого бревна на мелководье, с черными, как стекло, глазами Крокодил.

За спиной у него что-то загремело, задребезжали посыпавшиеся камешки, и Толстый Чарли обернулся. Касаясь костяшками пальцев тропы, за ним стоял Обезьяна.

— У меня, честное слово, нет фруктов, — сказал Толстый Чарли. — Иначе я тебе дал бы.

— Мне тебя жалко, — откликнулся Обезьяна. — Шел бы ты домой. Это очень, очень, очень, очень дурная мысль. Да?

— Нет, — сказал Толстый Чарли.

— Ага, — забормотал Обезьяна. — Ну и ладно, ладно, ладно, ладно, ладно.

Он на мгновение застыл, а потом вдруг внезапным рывком пронесся мимо Толстого Чарли и остановился возле пещеры в некотором отдалении.

— Сюда не ходи, — крикнул он, указывая на вход. — Плохое место.

— Чем? — спросил Толстый Чарли. — Кто там?

— Никого! — победно ответил Обезьяна. — А значит, не он тебе нужен, верно?

— Да, — согласился Толстый Чарли. — Верно.

Обезьяна подпрыгивал и верещал, но Толстый Чарли решительно прошел мимо него и стал карабкаться по камням, пока не добрался до входа в пустую пещеру. Отсюда казалось, что солнце окрасило скалы на краю света алым, почти как свежая кровь.

Толстый Чарли устал, очень устал. Бредя по тропе вдоль гор в начале света (это всего лишь горы на краю света, если подходишь с другой стороны), он чувствовал нереальность происходящего, да и самому себе казался бестелесным. Эти горы и их пещеры — из того же материала, из какого были сотворены самые старые сказки. А ведь они возникли задолго до появления людей — с чего вы взяли, что люди первыми начали рассказывать сказки? И когда он ступил с тропы в пещеру, Толстому Чарли почудилось, будто он попал в чью-то чужую реальность. Пещера была глубокой, а ее пол — в белых пятнах от птичьих погадок. Еще на полу были перья, и тут и там, как растрепанная метелка для пыли, темнел высохший трупик птицы.

А в глубине пещеры ничего, кроме черноты.

— Эй? — окликнул Толстый Чарли.

— Эй, эй, эй, эй, эй… — откликнулось изнутри эхо.

Он пошел вперед. Темнота была такой плотной, что ее, казалось, можно потрогать руками, будто глаза ему завязали тонкой черной тканью. Вытянув руки по сторонам, он двигался медленно, останавливаясь после каждого шага.

Что-то шевельнулось впереди.

— Привет!

Его глаза понемногу привыкли к темноте, и теперь он смог кое-что различить. «Нет, ничего особенного, просто перья и тряпье». Еще шаг, и ветер всколыхнул перья, захлопал тряпьем на полу пещеры.

Что-то затрепыхалось вокруг него, пронеслось сквозь него, разгоняя воздух хлопаньем голубиных крыльев.

Заклубившаяся пыль запорошила Толстому Чарли глаза и ноздри. Он прищурился на холодный ветер и попятился, когда впереди поднялся смерч пыли, тряпок и перьев. Потом ветер стих, а на месте кружившихся перьев оказалась человеческая фигура, которая подняла руку и поманила Толстого Чарли к себе.

Он отступил бы, но она вдруг сделала шаг и взяла его за рукав. Ее прикосновение было сухим и легким, и она потянула его к себе…

Толстый Чарли невольно двинулся вперед, еще глубже в чрево пещеры…

…и оказался на голой равнине цвета меди, под небом оттенка скисшего молока.

У разных существ разное зрение. Глаза человека (в отличие, скажем, от глаз кошки или осьминога) пригодны для того, чтобы видеть лишь одну реальность зараз. Глазами Толстый Чарли видел одно, а разумом — другое, а в пропасти между первым и вторым притаилось безумие. Он почувствовал, как в нем волной поднимается дикая паника, и, сделав глубокий вдох, задержал дыхание, слушая, как отчаянно бьется о грудную клетку сердце. И заставил себя верить глазам, а не разуму.

И потому он знал, что перед ним птица. Птица с безумными глазами и встрепанным оперением. Птица больше любого орла, выше любого страуса. С кривым острым клювом-крюком, как у хищника. С перьями цвета сланца и нефтяным отливом, в котором темной радугой переливаются зелень и пурпур. В глубине души он это знал. А глазами видел женщину с волосами цвета воронова крыла, женщину, которая стоит там, где полагается быть метафоре — Птице всех птиц. Не молодая и не старая, и лицо у нее было словно высечено из обсидиана в те времена, когда сам мир был сон.